К 100-летию Николая Корнеева

Носов Е. Н.

ВЫСОТА

Юбилейный разговор с друзьями о поэзии

Поэту Николаю Корнееву исполнилось шестьдесят.

Если каждый прожитый год приравнивать к ступеням некой условной лестницы, то человеческая жизнь — восхождение по стремянке. С этой лестницы уже никому не спуститься к исходным перекладинам, и чем выше поднимается человек. Тем невозвратней зрится прожитое, где уже ничего ни убавить, ни прибавить.

Однако восхождение это понимается по-разному. Для одних оно — простое количество перебранных ступеней. Для иных же восхождение во времени — процесс качественный : чем выше над собой сегодняшним, тем шире горизонт и мудростью проясненный обзор. Вся поэзия Николая Корнеева — это борьба за человека, за возвышене его над самим собой. Диапазон его обширен — от терпеливого раъяснения высших нравственных постулатов до гневного обличения обывательской сущности, которая всегда, во все века стремилась низвести смысл человеческой жизни к карабканью по чинам. И если уж достигалась какая-то вершина, то не более как куча движимого и недвижимого хлама. Обыватель всегда страшится такого счета ступеней, который связан с поступью отдачи. Его пугает высота своей необратимостью, потому что он живет собой. Он готов отвалить любую мзду за утопию омоложения, дабы вернуть себя к прежней поре процветающего эпифита. Но , бессильный предотвратить неизбежное, с годами он все больше начинает брюзжать, вздыхать по ушедшему потребительскому прошлому, и подозрительно прислушиваться к пищеварению, и заглядывать в Библию, ища там лазейку в бессмертие.

О человеке без отдачи у Николая Корнеева есть такие сдержанно-горькие строки:
Стоит мертвое дерево,
На корню догнивая...
Древком древо не стало,
Мачтой в солнечных рейсах.
Не легло оно шпалой
Под звенящие рельсы.
Нет, не стало ни рамой ,
Ни столом , ни бадьею.
В очаге не сгорело,
Никого не согрело.

К обывателю поздно приходит истина, а чаще не приходит вовсе, так что в конце лестницы жизни у него лишь один итог — забвение. Но пока итог еще не близок, он надменен, как сытый ворон из стихотворения Н. Корнеева «Ворон». И хотя эта мрачная птица восседает на мертвом суку, который «никого не согреет», взгляд ее осуждающ, как дуло «вороненого пистолета». Но поэта не смущают этот инквизиторский прищур и черная тога бесстрастия:
Он столетие напролет
Проживает без любви, без песни
И без радости проживет.

Прожить с песней — это не значит жить припеваючи, подрынькивая на гитаре. Прожить в радости — не означает беспечное мелькание по Сочам и Золотым Пескам. Песни и радость — понятия не расхожие, и даются он не всякому, хотя всяк волен толковать значимость своего существования на свой лад и в свое утешение. Они сопутствуют лишь горению, бескорыстию и готовности к самопожертвованию. Они — спутники Человека и Гражданина. Именно для Гражданина восхождение на убеленную высоту всегда связано с обращенностью в будущее, ибо он думает не о себе, а о судьбе своего народа, и эта его озабоченность зовет его к новой высоте и новому горению. Как мы знаем, горение в естестве — проявление энергии. А в человеческом смысле — проявление творческих сил и созидания, неоглядный расход этих сил на общественное благо и общественное самосознание, где кредит всегда превышает дебет, и это означает бескорыстие.

Так — до последней ступени, до конца дней своих — только вперед, к солнцу. И в этом непрерывном подъеме духа и заключены песнь души и радость бытия:
Отпустило.
Не надо «скорой»,
Сто боев еще впереди!
Будто вдруг
извлекли осколок -
Весь в зарубинах -
из груди.
Сердце — к солнцу!
Под свой шатер
Солнце
громко меня позвало.
Рад я, рад ему,
как шахтер,
братством поднятый
из обвала.

Вот так вот: от смерти в глаза сразу глазами — к солнцу.

В прошлое же поэт глядит без сожалений, без слезливого воздыхания о своей былой румянощекости. Николай Корнеев частично потерял зрение на фронте. Вот как он пишет об этой своей утрате:
Повязку черную носил я,
Но ей лица не зачеркнуть
И гордых девушек России
Ей никогда не отпугнуть.
Они своей обходят лаской
Любовью верной и большой
Не тех, кто с черною повязкой,
А тех, кто с черною душой.
А если говорить без фальши
О зренье, остроте его, -
Я сердцем вижу глубже, дальше,
Чем до раненья моего.

О том же, что будет где-то там , за шестидесятилетием, Николай Юрьевич думает лишь с одной тревогой:
И меня обжигает стыд:
Как я мало еще исполнил!

Нет, двусмысленности в этих строках не ищите. Не о бренных благах печется поэт. Не об отсрочке ради пустого прозябания. Не о приобретении, а об отдаче — всего себя, до последней неостывшей мысли, думает он. А что касается отсрочки, то вот его ответ все тому же сыто нахохленному ворону:
Не отдам ни одной минуты
За вороньи полтысячи лет.

Собираясь писать эту статью, я преднамеренно хотел уйти от цитат, дабы не дать себе увлечься взволнованными и умными стихами моего друга. Но, как видите, не удержался и чувствую как неодима потребность и дальше приводить его стихи и строфы, ибо ничто — никакой комментарий, никакая интерпретация - не способны заменить самого искусства. Поэзия Николая Корнеева — это не торжественные эрмитажные залы, где все благоговейно ходят в мягких тапочках и говорят шепотом. В ней я чувствую себя, как в мартеновском цехе: здесь напряженный гуд горячей плавки, здесь жар и рабочий пот, каскады искр и зарево над бегом раскаленной мысли по поэтическим изложницам, в которых остывают только что рожденные строки, чтобы потом сверкать и радовать строгой четкостью формы. В его стихах даже сама весна, тысячекратно воспетая другими поэтами в образе некой красавицы с цветочным венком на русой голове, предстает по-корнеевски своеобразно. Полная кипучей преображающей энергии, едва ли не в рабочем фартуке:
Весна пришла
и наяву
из камня выжала траву
и высекла огонь из тучи.

Но все же на этом воздержусь от цитат. Пусть читатель сам полистает в библиотеках его книжки, а я подскажу лишь, как они называются. Это - «Передний край», «Так начинается лето», «Окоем», «Янтарь и гранит», «Дорога», «Моя подорожная», «Свет дня», «После полудня», «Проникновение», «Неспокойное солнце», «Равноденствие», «Память». А днями вы получите его новый, я бы сказал — итоговый сборник. Книжки эти невелики, их легко вложить в боковой карман, как некогда на войне засовывали за пазуху походный сухарь. Настоящая поэзия мне всегда представлялась именно таким хорошо прожаренным ржаным сухарем. И пусть вас не пугает это сравнение.

В отличие от сырой буханки хлеба, из него выпарено все лишнее, оставлено лишь сухое концентрированное вещество. Да, о сухарь иногда ломают зубы и дерут рот. Но какая же это поэзия, которую, как размазню, заглатывают, не жуя? Но зато не забыть аромата, когда неспешно разжуешь кусочек! И дымом, и домом, и полем, и Русью, и вольною волей повеет от крошки его. И ты изумлен: из чего?

Вообще то многие пытаются разгадать это «из чего?». Из чего рождается поэзия ? Откуда в ней этот непостижимый аромат «и дома, и дыма»? И не только разгадать, но и вожделенно проникнуть в ее горячий цех. Иные даже умудряются заручиться контрамарками в виде членских билетов, которыми удостоверяется поэтическая личность. Но, увы, справка, даже с печатью, - это еще не дополненное свидетельство. И нет такого учебного заведения, где бы научили , как это делается. Как подделываться — этому еще научиться можно. Но подобная дипломированная мимикрия сразу же линяет. Как только она оказывается перед лицом читателя. Мудрая природа искусства избегает опасного перенаселения, которое ведет к пресыщению и девальвации самого искусства. Один из моих друзей заметил. Что если бы все небо сплошь усыпано звездами, то мы не увидели бы самих звезд. Истинный талант редок и будет редкостью вовеки, и потому он имеет значимость всенародной ценности.

Лес велик, бессчетно в нем деревьев, кустарников и всяких цветов и трав. Каждое из этих растений по-своему прекрасно и полезно. Но в том то и дело, что их много, потому они своим сообществом и составляют лес. А вот женьшеня в этом лесу может оказаться всего один корешок. Или вовсе не оказаться. Видимо, и здесь. В лесу. Природа позаботилась о том, чтобы избежать пресыщения, не дать каждому лопуху мнить себя корнем жизни. В нашем курском полуторамиллионном крае Николай Корнеев как поэт(как ни крути) пока единственный и неповторимый.

"Да полноте! - воскликнут некоторые Фомы. - Расписал! Знаем, видели...»

Что ж, обыватель любит ниспровергать. А если это не удается, то хотя бы приравнивать к самому себе. Дескать, и мы такие же... Да, Николай Юрьевич, в общем-то, в толпе довольно обыкновенен. Ни пиджаком своим, ни башмаками не удивит. Карман не оттопыривается от ассигнаций. Собственного автомобиля не имеет, ходит пешком по курским улицам, где его и можно встретить нос к носу.
Я женат,
Но уют не выстроен,
И коврами паркет не выстелен.
А однажды, посмотрев на себя чужими глазами, написал как на духу:
...Низкорослый мужчина.
Неспортивных кровей,
С поперечной морщиной
Меж косматых бровей,
С той скуластостью голой,
Что дана ему в дар
От татаро-монголов,
От монголо-татар.
Невезучий разведчик.
До нелепости прост,
Он с войны лишь увечье,
А не славу принес.
Он делами своими
Никого не потряс. Не гремит его имя,
Удивляя Парнас...

Некоторые, узнав Николая Юрьевича поближе (Но, разумеется, неглубоко), пробуждают переиначивать в умах, убавляя то, что им кажется излишним. И добавляя то, чего, по их мнению, ему недостает. Совсем так, как гоголевская Агафья Тихоновна, которая мечтала «»губы Никанора Ивановича да приставить к носу Ивана Кузьмича, да взять сколько-нибудь развязности, какая у Балтазара Балтазарыча, да, пожалуй, прибавить к этому еще дородности Ивана Павловича...» Возможно, из этой маски и получилось бы некое благовидное и благонравное существо, но... не стало бы самого Николая Юрьевича — со всеми его достоинствами и человеческими слабостями, какого мы знаем и любим. А главное — не стало бы поэта. Но ведь обывателю на поэзию ровным счетом начихать, было бы только все внешне округло и гладенько, по его мерке. Тут к месту вспомнить один презабавный случай: в художественную мастерскую пришел новый завхоз. Его неприятно удивило, что мольберты стояли, на его взгляд, без всякого порядка. Создавая дурное впечатление разболтанности и отсутствия дисциплины в коллективе. На другой день, когда художники пришли в мастерскую, их станки были аккуратно выстроены в одну шеренгу и накрепко приколочены к полу гвоздями...

Николая Юрьевича должно принимать таким, каков он есть, без приклеивания чужих носов и ненужной дородности. Тем паче не след приколачивать к полу его мольберт. Да и сам Николай Юрьевича просит учесть:
Я хожу и дышу, как дышится.
Я сижу и пишу, коль пишется.
Не люблю баловаться красками.
Не хочу прикрываться масками.

Во всем его облике — как он подает и доброжелательно пожимает руку (а подает он ее всегда по-корнеевски обезоруживающе открыто, еще за несколько шагов вынося вперед); как говорит — порой бритвенно-остро, чаще с добродушным хорошим юмором, с милой корнеевской грассировкой, всегда блистательно умно, пересыпая свои слова чужими поэтическими строками; как с достоинством носит свой недорогой костюм и аккуратно повязанный галстук — во всем, до последнего волоска в его седине, нам видится поэт, человек редкого жизнелюбия, и в шестьдесят ни на йоту не растративший юношеской окрыленности, человек рыцарской щепетильности и светлого, легкого аскетизма и беспретенциозности. Будучи эрудирован во всех возможных сферах познания, он доставляет истинную радость в дружеской беседе, и воистину наступает праздник, когда Николай Юрьевич начинает читать стихи - свои, но больше чужие. За четверть века дружбы с ним я слышал его бессчетно раз, но и до сих пор он не исчерпал своих запасов и вряд ли исчерпает когда-либо. От Державина и поэтов пушкинской плеяды, не говоря о своем кумире, Александре Сергеевиче, от Тютчева, Фета, Некрасова, Бальмонта, Брюсова, Есенина, Ахматовой до Маяковского, Багрицкого, Уткина, Светлова, Ручьева, Смелякова, Твардовского, Дмитрия Ковалева и многих десятков современных поэтов — больших и маленьких, столичных и совсем малоизвестных, глухоманных — хранит их строки его уникальная память. Да что там строки — наизусть читает целые поэмы! И, бог ты мой, как прекрасен тогда бывает Николай Юрьевич!

Поэтический слух Николая Корнеева безупречен, как слух музыканта. Даже в обыденной, разговорной речи он не терпит, когда кто-либо искажает слова, не там ставит ударение, проявляет пренебрежение к нормам родного языка. Для молодежи он — строгий, нелицеприятный учитель, его ни в чем не умолить, не выпросить послабления, и эти его розги многими потом помнятся с благодарностью. Можно с полной убежденностью сказать, что все, что выпорхнуло за последнюю четверть века из нашего края поэтически стоящего, воистину соловьиного, _ прошло через его строгие руки и чуткую душу. Шестьдесят ступенек лестницы... В этой поре обычно складывают инструменты, вытирают паклей руки и уходят на заслуженный отдых. Но вот поэтическое интервью, взятое по этому поводу у самого Николая Юрьевича. Который и впредь намерен
Не скучать за двойными рамами -
Обрастать боевым шрамами.

1975

Носов Е. И. Собрание сочинений. М. : Русский путь, 2005. Т. 5. С. 36 - 43)

Слово о поэте